Некритическая масса

«Российские чиновники ужасны, и их слишком много», — об этом говорят, вероятно, с тех пор, как первый дьяк уселся скрипеть пером за приказной стол. Любая волна перемен — будь то реформы Петра или преобразования Ельцина — начиналась с попытки или по крайней мере с обещания схватить за руку всех воров и за бороду всех лентяев, вытащить на свет божий, встряхнуть, сократить и заставить работать. Заканчивалось все, как правило, забвением первоначальных намерений и очередным ростом численности чиновничьей армии и ее аппетитов.

Никому не нравятся чиновники, но карьера чиновника остается одной из самых привлекательных в стране. Попасть в привилегированную касту хочет большинство выпускников российских школ. В такие времена, как наши, это может быть связано не столько с желанием положить жизнь и талант на алтарь отечества, сколько с прагматичным пониманием: брать взятки лучше, чем их давать. В России сформировалась специфическая бюрократическая этика и даже особый чиновничий шарм. Госслужба — это символически насыщенная среда со своими маркерами престижа.

«Мягкая сила» этой среды чаще всего не принимается во внимание. А между тем известны случаи, когда даже непримиримые противники системы, оказавшись внутри, как минимум смягчались, а потом и просто становились ее частью.

Хрестоматийна история первого президента России Бориса Ельцина. Областной чиновник, оказавшийся в центральном аппарате и, похоже, искренне пораженный циничным пиром спецраспределителей во время чумы всеобщего дефицита, построил свою политическую кампанию на критике бюрократии и призывах к отмене льгот. Но как только эта кампания увенчалась успехом и пришла пора строить собственный аппарат, непримиримая критика оказалась отвергнута и забыта. А когда дым эйфории рассеялся, оказалось, что и сама «демократическая революция» была чем-то вроде смены актерского состава в прежней пьесе. Управленцы, засидевшиеся во втором эшелоне и увидевшие шанс получить чуть ли не в личную собственность подконтрольный им кусок национального пирога, — вот кто оказался реальным бенефициаром 1991 года.

Но при этом «смена состава» не была бы возможна без громадной социальной поддержки, а политические перемены не произошли, если бы не сформировалась сначала компактная, а потом все более обширная группа выходцев из управленческой среды, решивших, что смена режима лучше отвечает их интересам, чем его сохранение.

Нынешняя ситуация кардинальным образом отличается. Социальная поддержка все еще на стороне действующей власти — хотя и трудно предположить, как ландшафт будет выглядеть через полгода. Альтернативной элиты не видно. Возможно, это происходит потому, что в нынешней конфигурации российской власти не приняты никакие содержательные публичные высказывания, и как только «обет молчания» окажется нарушен, политическое пространство расцветет, как пустыня после дождя, — но пока оно больше напоминает вакуум.

В этой ситуации явно избыточными выглядят усилия, которые власть бросает на противостояние одиночным попыткам кандидатов от оппозиции добиться избрания на отдельные региональные и муниципальные должности. Отказ от практики назначения «инакомыслящих» на высокие должности тоже едва ли оправдан с точки зрения чистого «охранительства».

В российской политической практике есть ряд случаев, когда политик, который позиционировал себя как довольно резкий и последовательный представитель оппозиции, оказавшись на достаточно высокой должности — например губернатора региона, — сам становился все более нейтральным, а потом и попросту лояльным исполнителем. Служебная машина и стол с телефонами имеют свою символическую власть даже над обладателями самых безупречных досье. Если же этой власти оказывалось недостаточно, система, как правило, сама отторгала чужака без каких-либо видимых административных или политических усилий, а чиновники из управления внутренней политики получали полное основание сказать: «Видите, мы ничего не имеем против вас и вашей политической платформы, но вы же просто не справляетесь».

Количественные характеристики российской оппозиции — например, на фоне миллионной армии чиновников — пока еще скромны. Число людей, которых она способна выставить в качестве кандидатов на выборах или конкурсах на замещение той или иной должности, так мало, что даже если произойдет «всеобщая мобилизация» несогласных и Кремль внезапно решит предоставить всем им возможность попробовать себя в деле, это все равно будет не слишком густая сеть отдельных эпизодов, не способных ничего изменить по существу.

Нетрудно предположить, что даже в том случае, если такой эпизод замещения должности кандидатом от оппозиции произойдет на самом верхнем уровне федеральной власти, эффект в конце концов сведется к смене лиц и фамилий, но не устройства политической системы. Кто может быть уверен в том, что даже Михаил Ходорковский с его трагическим опытом будет так уж существенно отличаться в должности президента от Владимира Путина? Где гарантии, что правительство Алексея Навального не вызовет таких же ухмылок, как кабинет Дмитрия Медведева?

Таких гарантий нет — в силу того, что российская политика остается политикой одиночек, а не институтов. В России нет не только конституционных инструментов, позволяющих обществу контролировать полновластие избранного им президента, но и политических машин, которые, с одной стороны, поддерживали своих лидеров и кандидатов, а с другой — имели бы возможность требовать от них исполнения определенных обязательств. Если бы такие машины существовали, кандидат от оппозиции был бы лишен возможности поддаться эбонитовому обаянию телефона с государственным гербом СССР (такие наверняка все еще стоят в отдельных зданиях бывших обкомов). Но для появления этих машин политическое несогласие должно накопить определенную критическую массу. Политика должна стать интересна десяткам миллионов человек, а не нескольким тысячам активистов. Нынешнее правительство, которому теперь уже едва ли лестно слышать о себе, будто оно единственный в стране европеец, делает все для того, чтобы такой интерес поскорее возник.