Рожденным в СССР

История СССР длилась не дольше средней человеческой жизни — чуть меньше 69 лет: в 1991-м, тоже в декабре, Союз прекратил свое существование. Но странным образом, спустя 23 года — это уже ровно треть срока, в течение которого СССР существовал, — мы все еще в нем, хотя многого так и не поняли до конца про страну, откуда мы родом.

Осколки

В современном строительстве широко применяют прочнейшее закаленное стекло. Технически это сэндвич из нескольких слоев стекла, которые соединяют друг с другом при высокой температуре, а затем охлаждают. Плюс закаленного стекла в том, что из него можно создавать стены и потолки, и даже если кто-то ухитрится разбить громадную прозрачную панель, она распадется на миллион мелких осколков-кубиков вместо десятка зазубренных клинков с острыми опасными краями.

Проблема в том, что иногда в процессе создания закаленного стекла, при его нагреве и последующем охлаждении, в кристаллической решетке возникают микронарушения. При определенной погоде кристаллическая решетка стекла в этих местах мгновенно самопроизвольно разрушается. И тогда прочная и прекрасная стеклянная стена, которая секунду назад выглядела абсолютно надежной, вдруг перестает существовать.

Пример Советского Союза говорит о том, что иногда подобные вещи происходят и с государствами. За три года до того, как это государство прекратило свое существование, практически никому внутри страны и за ее пределами не приходило в голову, что эта громадная конструкция может исчезнуть. Еще в марте 1991 года миллионы людей в части союзных республик голосовали за сохранение СССР как за нечто само собой разумеющееся. А всего через девять месяцев он просто исчез, и никто из тех, кто в марте ходил голосовать за Союз, не вышел на улицы и не сказал: «Эй, что вы делаете? Это наша страна, мы дорожим ею и хотим жить в ней дальше». В тяжелом, холодном январе 1992 года уже мало кто сомневался в том, что исчезновение СССР было абсолютно неизбежно и предопределено.

Голова или сердце

Украинский политик Александр Мороз, дважды занимавший пост спикера Верховной рады, считается автором одной из кратких и емких эпитафий СССР: «Тот, кто не жалеет о бывшем Советском Союзе, не имеет сердца; тот, кто считает, что его можно восстановить, не имеет головы».

Большинство из нас за 23 года, прошедших с декабря 1991-го, так и не разобрались в своем отношении к СССР. Объектом наших сожалений являются, как правило, разные милые сердцу вещи, среди которых у кого-то прошло детство, у кого-то молодость, а у кого-то — вся жизнь. Грубо говоря, Советский Союз часто сводится к воспоминанию об усилии, которое нужно было приложить, чтобы ополоснуть стакан, который через мгновение наполнялся газировкой с сиропом за трехкопеечную монету с чеканными цифрами «1961».

Скорее всего, ничье сердце не сжимается ностальгически при совсем неуютных воспоминаниях о волнах террора. О ночном стуке в дверь. Об ужасных душераздирающих саморазоблачениях, которые писали в камерах избитые до полусмерти люди в отчаянной, но бессмысленной надежде на снисхождение. О депортациях народов, о коллективизации, голоде в самых цветущих аграрных районах, о миллионах убитых и навсегда искалеченной экономике.

Этого не принято говорить, но то, чем был СССР для населяющих его народов, ближе всего к Шоа — катастрофе европейских евреев, которая была устроена германскими национал-социалистами.

Шоа – катастрофа не только для тех, кто был безжалостно убит в лагерях уничтожения, но и для общества, которое санкционировало это убийство. Поэтому циничные споры о цифрах — сколько именно миллионов было убито, и какая именно доля ответственности лежит лично на Сталине, а какая — на миллионах исполнителей, — на самом деле не имеют смысла. СССР был тотальной катастрофой. Говорить: «А зато у нас был Гагарин!» или умиляться автоматам с газированной водой — это примерно то же самое, как если бы немец после 1945 года сказал бы: «А зато мы первыми создали реактивный самолет и баллистическую ракету, и еще у войск СС была красивая форма».

Не знаю, есть ли сердце у тех, кто до сих пор прижимает к тому месту, где оно обычно располагается у людей, портрет Сталина, и у тех, кто рассказывает о нем сегодняшним детям, как об эффективном менеджере. Но этот род ностальгии почему-то неизменно вызывает в памяти тексты Николая Бухарина, написанные им в камере, в ожидании суда, на котором прокурор назовет его «помесью лисы со свиньей»: «Героическим маршем выступает отечество социализма на арену величайшей во всемирной истории победоносной борьбы…». Восторг по отношению к собственным палачам, готовность целовать руки убийц — нечто, находящееся за гранью человеческой этики, принятой за пределами застенка, но становящееся нормой там, где сокрушение человеческого достоинства воспринимается как часть процессуальной практики.

Недореспублика

Белый мрамор мемориальной доски на фасаде Большого Театра, разумеется, напоминает не только о забрызганном кровью кафеле пыточного подвала, но и несбывшейся мечте.

Немногие из тех, кто голосовал 30 декабря 1922 года за создание СССР, но точно многие из тех, кто выступал перед ними, наверняка вспоминали в тот день строки из кантовского трактата «К вечному миру»: «Если бы какому-нибудь могучему и просвещенному народу выпало счастье образовать республику (которая по своей природе должна тяготеть к вечному миру), то она явилась бы центром федеративного объединения других государств, которые примкнули бы к ней, чтобы обеспечить, таким образом, сообразно идее международного права, свою свободу, и путем многих таких присоединений все шире и шире раздвигались бы границы союза».

30 декабря 1922 года многим хотелось думать об этом как о сбывающемся пророчестве. Но через 92 года нам хорошо видно, что в центре расширяющегося объединения государств, стремящихся обеспечить свою свободу, находится совсем другая республика. Понять, почему это не получилось и продолжает не получаться у нас, тоже нельзя, если не анализировать, чем был Советский Союза в политическом отношении.

А в политическом отношении Советский Союз был в своем роде уникальной конструкцией, конечно же, выпадающей из общеевропейской модели. СССР, созданный через пять лет после крушения монархии, не стал республикой в общепринятом значении этого слова. Исчезновение монархии в истории европейских стран означало формирование нового типа суверенитета, основанного на условном общественном договоре, максимально широком и вполне сознательном политическом консенсусе.

Как мы знаем из истории, попытка институционально сформировать такой консенсус в России путем созыва Учредительного собрания была сорвана большевиками. Все, что происходило после этого, было попыткой добиться консенсуса путем вытеснения и физического устранения любого несогласия — то есть путем террора. Сталинская конституция 1936 года, также принятая в декабре, декларировавшая политическое равноправие и впервые после революции отменившая политические привилегии рабочего класса, стала апофеозом республиканской имитации, объявив всеобщие прямые выборы в разгар самой ужасной в российской истории волны репрессий.

В основании советского государства могла быть мечта о построении совершенного общества. Но мечта – это скорее раствор, которым скрепляются камни фундамента. Фундамент – это широкий общественный консенсус. Общественный консенсус недостижим в обществе, где на самом деле не закончилась гражданская война, в которой невозможна победа, а мир достигается только соглашением сторон. Общественный консенсус также недостижим и даже немыслим в обществе, в котором огромное большинство остается пассивным объектом реализации политических решений, принятых группой пассионариев.

Метафоры, связанные с «красным двором» и «красной империей», не так уж далеки от истины: конструкция легитимности и суверенитета советского государства, не будучи основанной на истинно республиканском консенсусе, мало чем отличалась от монархической.

Между тем, республика была принципиальным компонентом западного перехода к современности. Можно было построить 8000 новых заводов в течение первой пятилетки, но без реальной республики это не означало, что переход к современности совершен.

В свою очередь, неполный характер перехода к современности автоматически выводит советское государство за рамки европейской траектории развития. Не потому, что это было «первое на Земле государство рабочих и крестьян», а потому, что, не осуществив соответствующей переходу к современности политической трансформации, оно незаметно для себя оказалось в ряду постколониальных стран, которые склонны к эпизодическому заимствованию опыта европейского модерна. В шутках «акул империализма» о «Верхней Вольте с ядерными ракетами» доля шутки была сравнительно невелика еще в те времена, когда СССР был второй экономикой мира.

Тоталитарный ренессанс

96%-ное одобрение присоединения Крыма к России через 23 года после крушения СССР говорит не только об удивительном количестве людей, не имеющих головы по определению Александра Мороза. Это также говорит о том, что Россия в ее границах после 1991 года также была — и, видимо, остается — страной, не имеющей в основании политического консенсуса.

96% за Крым — это ностальгия по СССР, выдержанная, 96%-ной крепости, означающая, что все посттоталитарные достижения новейшей России могут быть без сожаления отправлены в мусорную корзину. В основном по той причине, что, несмотря на колоссальный шум в конце 1980-х и начале 1990-х, ни в том, чем был СССР, ни в том, чем должна была стать Россия после его крушения, никто не пожелал разбираться.

Это объясняет сравнительную легкость, с которой на наших глазах воспроизводятся отдельные элементы тоталитаризма. Мы живем в обществе, которое, пережив трагедию тоталитаризма, не нашло времени и сил раз и навсегда обозначить ту политическую зону, в которую запрещено возвращаться. Именно поэтому риторика уровня «помеси лисы со свиньей» так легко проникла в 2014 году из мутной кинохроники процессов в Колонном зале в наши жидкокристаллические телевизоры.

Не имея в основании осознанного общественного консенсуса, Конституция 1993 года (тоже, к слову, декабрьская) мало чем отличается от Конституции 1936-го. В ней может быть хоть тысяча записей о том, что источником власти в стране является многонациональный народ. И все равно даже крымский татарин, боящийся потерять единственный клок земли, который он застолбил себе в порядке самозахвата, вернувшись из ссылки в украинский Крым, вдруг оказавшийся теперь российским, будет, как крепостной крестьянин двести лет назад, уповать на лицо, «выше которого в стране никого нет».

Язык ностальгии

Все это — как невыученные школьные уроки: все, что недоделано и недоосознано, нам придется доделывать и понимать.

Делать это придется в экстремальных условиях: ресурсы страны истощены. Речь идет не только об экономике – она, хотя об этом и забывают пропагандисты, давно не вторая в мире. Речь идет и о ресурсе прочности политической конструкции. Наш случай — это даже не опасные единичные нарушения в кристаллической решетке закаленного стекла. Это очень рискованное фундаментальное нарушение технологии: мы пытаемся делать вид, что являемся современным или даже постсовременным государством, но при этом не хотим обсуждать этот неудобный момент, что — ах, — у нас в основе нет и намека на широкий общественный консенсус.

96% ностальгии по СССР ошибочно считать признаком появления такого консенсуса. Если в жидкокристаллическом телевизоре изменится контент — а это неизбежно произойдет, просто в силу того, что никакой Крым не будет никому интересен, пока реальная стоимость зарплаты будет за месяц сокращаться вдвое, — если изменится контент, 96%-ный монолит расколется на миллион кубиков, как неудачный лист закаленного стекла. И с легкостью соберется вокруг какого-нибудь другого идейного «полюса».

О чем эти 96% говорят предельно ясно, так это о том, что язык ностальгии по империи — это язык, который в постсоветской России понимают хорошо и охотно. Другого пока нет, и это означает, что успешно оппонировать действующей в России политической системе прямо сейчас можно только справа — условно говоря, с позиций еще большей ностальгии по еще более могучей империи.

Террор или эмиграция

Это ставит нас лицом к лицу с грустным, но, похоже, неизбежным выбором.

Каждый из нас, кто ежедневно сталкивается со все новыми сбоями в работе нашей социальной машины, уже наверняка успел не раз и не два допустить мысль, что единственным способом ее перезапуска может быть террор. Если бы мысли можно было увидеть, мы увидели бы, как готовность к террору поднимается дымом от стоящих в пробках верениц легковых машин, вырывается клубами из подъездов домов и присутственных мест. Террор — то, что прекрасно стыкуется с имперской ностальгией. Иногда кажется, что это настроение может подхватить и обратить в немедленную политическую победу любой, кто найдет самый простой подходящий пароль.

Проблема только в том, что террор никогда не приводит ни к чему, кроме нового витка отрицательной селекции. И у тех, кто не хочет идти в этот поход еще раз, остается один честный выход — уехать. И, если повезет, увидеть со стороны, как острые клинки осколков, на которые 23 года назад распался СССР, крошатся в миллионы мелких кубиков. Несколько лет назад, когда мой иностранный друг говорил мне, что русские рискуют в течение очень короткого периода превратиться в народ рассеяния, я смеялся. Теперь нам всем не до смеха.

Есть еще один вариант — все-таки услышать в грохоте развивающихся событий дыхание нации. Всех нас, кто, независимо от этнической принадлежности, места рождения, профессии, религии и сотни других признаков чувствует неизбежность перемен и все еще верит, что, честно разобравшись в прошлом и настоящем, все мы сможем договориться и о приемлемом будущем. Таком, в которое нам всем хотелось бы попасть, и которое мы все вместе готовы строить. Увы, этот вариант пока выглядит утопией, опоздавшей примерно на столетие.