Общество и память

Это слова из книги чеченского писателя Германа Садулаева. И они суммируют впечатления целого поколения — кажется, не только чеченского, — от войны, которая началась двадцать лет назад, в декабре 1994 года, а на самом деле на несколько лет раньше.

Хотя Герман Садулаев пишет на русском языке о событиях, которые на наших глазах формировали — а может быть, наоборот, разрушали нашу страну, он едва ли широко известен в России. Дело, кажется, в том, что у нас вообще не сложилось за эти постсоветские четверть века привычки к критическому осмыслению происходящего. Мы с ностальгией вглядываемся в более отдаленное прошлое, в ту Россию, которую мы уже много раз потеряли. А настоящее все время как-то откладывается на потом. Но «потом» в нем точно никто не сможет разобраться, если этого не сделали сразу.

Уходящий 2014 год — год нескольких мрачных дат, которые, как оказалось, не принято вспоминать. 20 лет началу первой войны в Чечне. 15 лет началу второй. 10 лет захвату заложников в Беслане.

Дело ведь не в официальном телевидении, которое по понятным причинам старается не фокусировать внимание публики на моментах, когда сила государства парадоксальным образом оказывалась равна его слабости, и само его существование ставилось под вопрос. Мы и без телевизора не хотим об этом вспоминать: это травма, это неудобно. В конце концов у нас нет на это времени.

Вспоминают только те, в чьем доме есть погибшие. Но если считать, что они погибли за страну, не странно ли, что в дни скорби они остаются одни? Да, речь идет не только о погибших солдатах и офицерах федеральной армии. И о погибших заложниках, и о других убитых гражданских. И даже — наберемся храбрости сказать это — о многих из тех, кто погиб, сражаясь на другой стороне. Исключая военных преступников. Которые, как водится, были с обеих сторон.

В Испании, в горах под Мадридом, еще при Франко был открыт мемориал всем, кто погиб по обе стороны линии фронта гражданской войны. Произошло это спустя много лет после ее формального окончания, но ведь и мы уже смотрим на начало чеченских событий с расстояния в двадцать лет. И если мы искренне считаем, что Чечня всерьез и надолго часть России, и это не просто циничная пропагандистская фикция, нам придется искать одну на обе стороны версию прошлого. Пока она не будет найдена, война не кончится, даже если замолчат автоматы и перестанут взрываться самодельные бомбы.

Наша война, к несчастью, не закончилась. Через несколько дней список дат 2014 года пополнится годовщиной терактов в Волгограде. Начало декабря было омрачено новостями о бое в Грозном, который мы уже привыкли считать мирным городом и символом преодоления войны. Хотя принято думать, что активность террористов снизилась, в том числе потому, что многие из них уехали воевать на Ближний Восток, новости из разных уголков Северного Кавказа постоянно напоминают нам о тлеющих углях войны под снегом мирной жизни: снова бой в Махачкале, пятиэтажка в Нальчике эвакуирована из-за спецоперации...

То, что мы перестали обращать на это внимание, говорит о нас, как о людях, стремящихся защищать свое личное психологическое пространство, — но не как о гражданах страны, которая все еще на войне. Еще хуже то, что это не обещает нам победы, как бы странно ни выглядела попытка считать воюющими сторонами налаженную и пока еще сытую жизнь больших городов — и горстку людей, «ищущих дорогу в небо с автоматом и четками», или мотивированных каким-то другим, непонятным для нас способом. Если отвернуться от войны и забыть, что она есть, то едва ли ее удастся выиграть даже у самого ничтожного противника.

Забывать явно слишком рано, с какой точки зрения ни посмотри. В воронку войны на Кавказе уже затянуло несколько поколений.

Поколение тех чеченцев, которым 20 лет назад было по 40 лет, которые родились еще в депортации и всю свою страсть вложили в оказавшуюся неудачной попытку построить свободное государство.

Поколение Германа Садулаева, которое искало путь в рай с автоматами в руках.

Поколение, из которого выбили несколько тысяч молодых здоровых парней, по призыву брошенных на первую войну, и поколение, которое сознательно отправилось на вторую войну, чтобы отомстить за них — и заодно за тех русских, которые лишились домов, пока романтики чеченской независимости разбирали автоматы и четки.

Поколение чеченских детей, выросших в развалинах и лагерях беженцев, которые приезжают учиться и искать работу в города, давно не знавшие войны, и продолжают вести себя там, как будто вокруг заминированные руины и грязные палатки.

Поколение тех людей Северного Кавказа, кто проклинал любую войну и выше автомата и четок ценил возможность открыть книгу в университетской библиотеке — то поколение, которое стало чужим, и дома, где если не автомат, то четки все чаще оказываются важней диплома о высшем образовании, и в больших российских городах, где вместо чувства общности выросла и окрепла ненависть к разнообразным «другим».

Если мы все еще одна страна, все это — наши поколения. Их энергия, их компетенции не могут быть просто так выброшены на свалку. Большинство из них живы, живых людей нельзя просто так взять и списать как участников прошедших событий, о которых нам и вспоминать-то неудобно. Их опыт — то, что может помочь не допустить возникновения новых «воронок», засасывающих живых людей, целые поколения, деформирующих социальную ткань.

Хождение по граблям, разумеется, никто еще не отменил. Но опыт по крайней мере может помочь понять, что делать, если «воронка» снова возникла. А она, как мы понимаем, возникла — не успели мы понадежней забыть про первую. «Здесь я видел, что, может быть, будет с Москвой, Украиной, Уралом», — написал Юрий Шевчук в Грозном вскоре после печально знаменитого и теперь основательно забытого новогоднего штурма рубежа 1994–1995 годов. Память общества едва ли остановит то, «что, может быть, будет». Но неснижаемый минимум того, для чего она может пригодиться, — это выбор менее безопасной при обстреле стороны улицы.