Дети играли в гестапо

Как формулировала Надежда Мандельштам – человек, лучше многих знакомый с практикой террора и потому отлично в ней разбиравшийся, – человек в эпоху репрессий должен думать не о причинах, а о целях. Государство действует без причины, нипочему: предполагать логику в терроре – значит признавать заслуженность, закономерность всех кар. С этой точки зрения сажать надо всех, ибо безгрешных нет. Террор не имеет причины хотя бы потому, что между виновными и невинными в этой логике нет никакой разницы: созданы условия, в которых нельзя не преступить закон. Вдобавок закон постоянно меняется, чтобы любое действие квалифицировать как вину. Так что сажают не за что-то, а для чего-то. Вот об этих целях применительно к случаю Серебренникова стоит задуматься.

Прежде всего надо решительно отмести спекуляции на тему «Сам виноват» или «Не надо брать денег у государства». Мохнаткин не брал денег у государства. Еще бессмысленней рассуждать о том, что «подбираются к Суркову»: даже если это так, чем лучше репрессии в отношении Суркова? Интересно другое: зачем вообще публично, громко и демонстративно сажать то министров, то художников, то правозащитников, вместо того чтобы построить наконец общество, в котором тюрьма не будет главной духовной скрепой? Вот на этот вопрос можно отвечать разнообразно, и тут поиск ответа интересней, чем гадание на кремлевской гуще.

Первый напрашивающийся ответ – все делается затем, чтоб боялись. Но ведь боятся и так. Россия парализована страхом, природа которого иррациональна: почему-то ничего страшней, чем начальственный гнев, тут до сих пор не выдумано. Тюрьма страшнее смерти, не говоря уж о муках совести и несчастной любви. Россия больна клаустрофобией, она больше всего боится ограничения свободы, которой и так нет; вероятней всего, это связано с тем, что в российской тюрьме с человеком можно сделать что угодно, в любой момент, без всяких причин и ответственности, без последствий и расплаты. Но ведь это и так всегда было наглядно, даже в самые либеральные времена; и тогда тоже сажали кого попало, и никакого закона, кроме начальственной воли, не существовало. Так что нагонять нового страху – занятие абсолютно бессмысленное: если завтра начнутся публичные сожжения на Красной площади, никто не станет протестовать, а Западу, если честно, давно без разницы. Предположить, что запугивают художников, еще смешней: художники в России боятся еще больше остальных, у них пылкое воображение, которое еще Пушкин назвал пугливым. Да и не был Кирилл Серебренников никаким борцом против режима, он лояльный человек, решающий совершенно иные задачи.

Так что, боюсь, дело в ином: каждая страна что-нибудь производит, таково всемирное разделение труда, и Россия производит страх. Более того: некогда в «Комсомольской правде» – довольно приличной в советские времена – было расследование на предмет одного детского – подросткового, даже юношеского – развлечения. «Дети в котельной играли в гестапо». Они там, насмотревшись советских, тоже очень садомазохистских фильмов о войне, играли в пытки партизанок. И автор, описав довольно типичное явление, а именно садомазоклуб, наивно интересовался: почему же их так тянуло в подвал?! Почему они не пошли, допустим, в кружок? Ему и в голову не приходило, что кружок мягкой игрушки далеко не так увлекателен, как превращение одноклассника в мягкую игрушку и соответствующие эксперименты с ним.

Россия попробовала масштабного террора еще при Иване Грозном, с тех пор она не может слезть с этой иглы. Все попробовали – и Франция времен якобинского террора, и Англия XVI века, да и в Штатах времен Ку-Клукс-Клана было очень интересно, так интересно, что и сейчас хочется; но у всех появились развлечения более высокого порядка. Искусство, например, или наука, или политика. И только Россия остается в вечном пубертате. Террор в России продолжается потому, что никаких более интересных вещей так и не появилось. И все наше пресловутое искусство – от Достоевского, где вечно появляется тема каторги, до Толстого с его знаменитой сценой растерзания купчика Верещагина, до «Реквиема» Ахматовой или «Развивая Платона» Бродского, не говоря о Платонове, Солженицыне, Набокове, – живет тюремной и лагерной темой, страхом террора, ощущением загнанности, жаждой и невозможностью побега, ненавистью к властям и стокгольмской зависимостью от них.

Более сильные ощущения нам неведомы. А потому мы будем играть в гестапо ровно до тех пор, пока не обнаружим что-нибудь более интересное. Но шансы на это, как показывает история, исчезающе малы.