Наконец-то покой

Чем дальше мы отъезжали от Мюнхена, тем разговорчивее он становился. Я не забрасывала его вопросами. Он рассказывал о бесчисленных «собственно говоря» в своей жизни. Снова и снова спрашивал: почему, собственно говоря, его никак не оставят в покое? Что всем этим людям нужно от него? Он не Борис Беккер. Он хотел понять, почему ему не дали остаться безвестным, анонимным, неприметным, каким он был всю свою долгую жизнь, и его это устраивало.

Собственно говоря, он еще несколько лет назад должен был переехать в Штуттгарт, в район на окраине, который ему нравился. Куда именно, он говорить отказался, но сообщил, что на электричке оттуда можно доехать до центра без пересадок и что в шаговой доступности есть супермаркет. Это было бы великолепно. Там такого несчастья не случилось бы. Зачем он только послушал свою мать? Возможно, потому, что слушал ее всегда.

Собственно говоря, его сестра Бенита должна была его пережить. Ведь она была на два года моложе и замужем, шумная и энергичная. Она все смогла бы уладить, это недоразумение с картинами, общим наследством от их отца. Она бы не бросила его в беде.

Собственно говоря, они могли бы не выносить картины из его квартиры, чужаки, таможенные следователи, сотрудники аугсбургской прокуратуры, взломавшие замок и вломившиеся в его мир, которые завернули всю его жизнь в ткань и куда-то увезли. А ведь они могли бы забрать только те из картин, которые проходят сейчас экспертизу. Это их вина, что в его квартире стало пусто, а в душе одиноко.
Виноваты всегда были «они», «эти люди», кто угодно, только не он. Корнелиус Гурлитт никогда не нес ответственности за происходящее. Возможно, потому, что ответственности он не любил.

Раньше, когда отец еще был жив и был главой семьи, ответственность лежала на нем. Отец был борцом за модерн, покровителем искусства, искусствоведом и директором музея, потом стал вести бизнес с нацистами, продавал «дегенеративное искусство» за границу, в том числе украденные, конфискованные произведения, часть из которых он оставлял себе.

В жизни Корнелиуса Гурлитта они были всегда. Картины Марка Шагала и Макса Бекмана, Макса Либермана и Пабло Пикассо. Они висели в прихожей, над кроватью, стояли в коридоре. Он рассказывал о них, как другие рассказывают о своих братьях и сестрах. Он никогда не задумывался о сомнительном происхождении картин, никогда не задавал вопросов. Вместо этого он разговаривал со своими картинами каждый вечер, каждое утро, они были его друзьями, спутниками, которых в реальной жизни у него не было.

Отец умер — картины никуда не исчезли. Потом не стало матери. А после смерти сестры Бениты картины были единственным, что у него осталось. Гурлитт — человек, решившийся хранить наследие отца и, как казалось, поступившийся ради этого собственной жизнью. Он так и не получил никакой профессии. У него никогда не было медицинской страховки, он существовал по минимуму.

В тот день, когда другие узнали о его существовании, когда он перестал быть невидимым для людей, Гурлитт, должно быть, утратил смысл своей жизни. Когда он стал одиноким, как никогда прежде, ответственность легла на него. Но он не любил говорить о настоящем, говорил только о прошлом. Те четыре дня, которые нам предстояло провести вместе, мы часто говорили о прошлом.

Он любил вспоминать о гамбургской улице Альте-Рабенштрассе, всего в нескольких метрах от берега Альстера. В Гамбурге он родился, был крещен, там прошло его детство. Я спрашивала его о воспоминаниях о городе, делилась своими, но не услышала ни слова о первых друзьях, соседях или людях, которые остались бы в его памяти. Корнелиус Гурлитт рассказывал о маскировке орудий ПВО на Альстере.

Гурлитт ходил в фольксшуле в Гамбурге, потом в гимназию в Дрездене, какое-то время брал уроки у пасторов, в 1945 году бежал вместе с родителями и сестрой в замок, после войны попал в интернат в Оденвальде, получил аттестат зрелости в Дюссельдорфе. Корнелиус Гурлитт всегда приходил последним и уходил первым. Индивидуалист, которого вел по жизни сильный отец, всегда стоявший на первом месте. Гурлитт снова и снова рассказывал, как отец позировал с Томасом Манном и Теодором Хейсом в объединении любителей искусства в Дюссельдорфе. Вот и ответ на ваш вопрос. Корнелиус Гурлитт стоял позади камеры и нажимал на затвор. Дескать, ему больше нравилось наблюдать за людьми, в беседах он участвовал редко.

К тому же тогда он был скорее тихим, робким. Смыслом жизни для него было угодить отцу. Он поступил в вуз, стал изучать историю искусств, чтобы отец был доволен, говорит он. Когда отец умер, Корнелиус бросил учебу. Какое-то время занимался живописью, но об этом я знаю из старых писем его родных, он сам не обмолвился о своем увлечении.

Зато он рассказывал, что всю жизнь делал заметки, начиная с молодости, в тонкие блокноты он выписывал интересные мудрые изречения из романов, которые читал, все эти цитаты он знал наизусть. Когда он хотел сказать, что Мюнхен его гнетет, вспоминал Шекспира в оригинале: «World is a prison». Шекспир заблуждался, добавлял Гурлитт, тюрьма — это Мюнхен. То обстоятельство, что посторонние люди вынесли все из его квартиры, напоминало ему рассказ Кафки «В исправительной колонии», в котором тоже все жутко и мрачно. Жизненный опыт, почерпнутый из романов. Конфликты, угрозы, любовь — то, чему люди научаются друг от друга, Гурлитту давали герои романов.

Среди его знакомых было немного ровесников, но порой он читал о них в газетах или слышал по радио. Он завидовал мужчинам, которые в 97 лет продолжали взбираться на горы и ездить на велосипеде. Как-то Гурлитт сказал, что всегда хотел дожить до 90 лет, но сердце ему этого не позволит: «Так долго мне не протянуть». Кто виноват? Мать. Больное сердце — это ее гены, ведь у отца таких проблем не было никогда.

Когда мы добрались до гостиницы, Гурлитт, казалось, почувствовал облегчение. Там не было ресепшн, никого, кто бы нас встретил. Мы позвонили по телефону и узнали, куда заселяться, ключи из желтого металла висели на ручках дверей. Здесь хорошо, как было всегда, все эти годы, ничего не меняется, сказал он. Не нужно ни с кем здороваться, ничего подписывать, предъявлять документы.

Последующие дни он собирался провести в основном в своей комнате. Я жила прямо напротив, но мы договаривались о точном времени встречи. Ему не нравились незапланированные мероприятия. Если я просто стучалась, чтобы пригласить его на чашечку кофе внизу, он мне не открывал. Когда я предложила поужинать в ресторанчике за углом, он сказал: нет, нет, для меня это слишком большой стресс, нужно еще заучить наизусть отчет о своем самочувствии для врача, да и нельзя так напрягать завсегдатаев. Вместо этого он открыл свой чемодан и сказал, что все привез с собой: куриное фрикасе из баночки, лимонад, бутерброды.

Над его кроватью висела акварель. Заявка на искусство. Я спросила, нравится ли ему картина. Мне она казалась ужасной. Он отвечал: она симпатичная, художнику виделось что-то хорошее, очень хорошее и очень симпатичное. При каждой нашей встрече он подавал мне руку для мягкого рукопожатия. И при каждом расставании, всегда, по нескольку раз на дню.

На следующее утро мы обсуждали, как мы можем оставаться на связи. Он сказал, что у себя дома в Мюнхене не сможет спуститься даже за почтой — слишком ослаб. Тогда я предложила попросить домоправителя приносить письма. Домоправителю доверять нельзя, сказал Гурлитт. Может, обратиться к соседке, которую он знает не один десяток лет? Хорошая мысль, сказал он, по возвращении он напишет ей письмо с просьбой приносить ему почту. Я удивилась: а почему бы не позвонить в дверь и не переговорить лично? Нет-нет, так набрасываться на людей нельзя.

Мы сидели в такси, которое везло нас назад в Мюнхен, он не захотел возвращаться в Швабинг. Он сказал, что с удовольствием отправился бы в Швейцарию, немного покоя ему бы не помешало, вот только дорогу он уже не осилит. Раньше ему нравилось самому водить автомобиль, но только по знакомым маршрутам, по Мюнхену, очень часто в Зальцбург, но теперь для него на дорогах слишком много машин, слишком большая ответственность. В его положении это слишком большой стресс.

Врач сказал, что сердце у него не такое уж и плохое. Только одна артерия сужена. Но Гурлитт ему не поверил. Проблема в самой сердечной мышце, считал он. Это переживания последних недель. Разлука с его картинами.

Утром в день отъезда из Штуттгарта он увидел несколько своих картин в газете. Слезы покатились по его щекам. Такое чувство, как будто он перелистывал семейный альбом. Горечь разлуки. Если бы они вернулись ко мне, сказал он, я бы обрел немного покоя.

6 мая, во вторник, я снова сидела в экспрессе, в купе, за окном шел дождь, но на этот раз чемодана у двери уже не было. Позвонили по мобильнику: Гурлитт умер. Я посмотрела в окно, вложила в уши наушники и услышала его голос, записанный во время одной из наших бесед. Он рассказывал мне, что его свидетельство о крещении все еще находится в Гамбурге, городе, где я живу. Что в скором времени он собирается наконец забрать документ. Ощущение сопричастности, корней; здорово, порадовалась я в тот момент, это его как-то поддержит.

И, сказал он, тогда мы сможем снова увидеться.

Швейцарские спасители

Коллекцию Гурлитта может приютить Музей искусств в Берне. И все этому рады

Наследство, полученное Корнелиусом Гурлиттом от его отца Хильдебранда, торговавшего предметами искусства во времена нацизма, стало для Германии серьезным испытанием. Немцы повели себя бездумно и продолжают в том же духе. Сначала было непонятное расследование по подозрению в неуплате налогов, потом изъятие уникальной коллекции произведений искусства из мюнхенской квартиры Гурлитта и неловкая попытка сохранить обстоятельства дела в тайне. Наконец, в ноябре 2013-го в журнале Focus вышла статья, благодаря которой немцы узнали об этой истории. Под давлением потомков еврейских семей, которым некогда принадлежали картины, была создана рабочая группа, которая действовала вяло, без плана и зачастую без достаточных правовых оснований.

В начале апреля представители федерального правительства и Баварии убедили Корнелиуса Гурлитта подписать соглашение. Он лежал в постели в голубом махровом халате, непричесанный. Ценитель искусства согласился на проверку коллекции и возвращение тех произведений, которые были похищены нацистами. Взамен решение об аресте картин отменили. Вероятно, все надеялись, что рано или поздно он завещает собрание общественности — немецкой. Но вместо этого Гурлитт назначил наследником Музей искусств в Берне.

Очевидно, обращение с ним государства глубоко шокировало Гурлитта. Теперь без должного уважения относятся уже к его завещанию. Недавно баварское Министерство культуры заявило, что намерено выяснить, не относятся ли отдельные шедевры к категории национального культурного достояния; тогда власти будут вынуждены в силу закона отказать в разрешении на их вывоз. В настоящий момент в баварском списке значатся, в частности, рисунки Альбрехта Дюрера.

Будет непросто оценить, насколько важны картины Гурлитта для немецкого культурного наследия. К тому же о большей части коллекции известно слишком мало, это произведения в основном немецких авангардистов, в 1937 году объявленные нацистами образчиками дегенеративного искусства. Хильдебранд Гурлитт получил у нацистов разрешение на торговлю картинами, изгнанными из немецких музеев. Это искусство можно считать памятником современной истории. Но надо ли запрещать его вывоз?

Директор бернского Музея искусств Маттиас Френер говорит, что наследие Гурлитта — это, разумеется, своего рода вызов. Но в его словах слышится скорее восхищение, чем беспокойство. На прошлой неделе он должен был осмотреть коллекцию. В ней много шедевров, которые мечтал бы заполучить любой музей. Кстати, завещание вроде как допускает возможность продажи отдельных предметов, и Френер вполне допускает такой шаг, в частности, чтобы уплатить налог на наследство — если это будет необходимо. Данный вопрос тоже остается открытым. Швейцарцы могут выдвинуть аргумент, что Гурлитт в своем завещании преследовал общественно полезные цели. Позицию баварцев, которые хотят воспрепятствовать вывозу отдельных шедевров, Френер хоть и объясняет «отчаянием», но относится к ней с пониманием.

В остальном похоже, что все участники данной истории, будь то ведомство канцлера или специально созданная рабочая группа, восприняли швейцарский поворот как спасение, поскольку он избавляет их от серьезной проблемы. Пусть лучше коллекция Гурлитта окажется в солидном музее в Берне, чем в «замке Гурлитта» в Баварии, как это грезилось мюнхенским политикам. В первые дни после кончины коллекционера между Берлином и Мюнхеном разгорелись жаркие споры.

Другой вопрос заключается в том, смирится ли с таким исходом родня Гурлитта. Его кузина и кузен уже сказали, что одобряют бернское решение, но еще один родственник предупреждает: все не так просто.

Юрген Далькамп, Дитмар Хипп, Анна Кистнер, Ульрике Кнефель, Михаель Зонтхаймер