Докопаться до прошлого

Общество было не первой аналогичной организацией, но статус Императорского придавал ему общегосударственное значение. Его предшественники в Москве и Одессе этим похвастать не могли. С другой стороны, это было не начало, а лишь подтверждение того интереса, который приобрело в России изучение древностей и, в частности, археология. И действительно, к середине века это стало весьма модным занятием для богатых и образованных представителей общества, а имена таких ученых-аристократов, как граф Николай Румянцев, Александр Чертков или граф Алексей Уваров, вошли в золотой фонд отечественной археологии. Впрочем, сегодня речь пойдет о менее титулованных, но не менее значимых персонах.

«Пусть приезжает. Повесим!»

Их можно назвать дилетантами. Впрочем, на том уровне развития науки, который существовал в то время в России, это вряд ли можно считать оскорблением. У нас не было еще специальных учебных заведений, готовивших настоящих археологов, посему и профессионалов тоже, по сути, не было. Само понятие охраны и изучения памятников тогда еще никому в голову не приходило – правительство не особенно ценило исторические реликвии. Лишь в 1859 году будет создана специальная Императорская Археологическая комиссия и введен запрет на нелегальные раскопки, а понятие «открытых листов» – документа на право проведения раскопок – появится еще через три десятилетия, в 1889 году. Посему на начальных этапах роль добровольных обществ в изучении памятников, бесспорно, была очень существенной.

В мировой истории остались имена первых исследователей-энтузиастов, благодаря которым археология приобрела всеобщий интерес. Многим знакомы Джованни Бельцони, сэр Артур Эванс, Говард Картер и, конечно, Генрих Шлиман. Последний, наверное, самый известный в широких кругах археолог (разумеется, после Индианы Джонса и Лары Крофт), хотя современные ученые весьма скептически относятся к его научному наследию. А вот имена первых российских энтузиастов, положивших свою жизнь служению археологии, широким кругам почти неизвестны, хотя их вклад в отечественную науку и культуру не менее весом. Попробуем восполнить этот пробел и вспомнить о некоторых наших соотечественниках, имена которых оказались незаслуженно забыты.

Кстати, Шлимана тоже можно считать «нашим», пусть и с некоторой натяжкой. Он был подданным империи, и хотя в России никогда не копал, но капитал, благодаря которому он смог посвятить вторую часть жизни поискам Трои и раскопкам Микен, он сколотил именно в нашей стране. Причем не самым благовидным путем: наживаясь на поставках некачественных товаров военному ведомству в годы Крымской войны. Когда дело вскрылось, купцу первой гильдии Андрею Аристовичу Шлиману (так его величали в России) пришлось бежать из страны, оставив здесь супругу и троих детей. Через много лет, когда уже всемирно известный Шлиман решит повидать детей и напишет прошение на имя императора, Александр II поставит на нем вполне однозначную резолюцию: «Пусть приезжает. Повесим!».

Первый русский археолог

Добывать спрятанные в земле ценности люди начали вскоре после того, как стали их туда складывать, ведь большинство египетских пирамид или скифских курганов были ограблены еще в древности. Понятно, что изыскания велись исключительно по меркантильным мотивам и никакого отношения к науке не имели, скорее, наоборот. Аналогичная ситуация до поры была и в России.

Поворотным пунктом в истории русской археологии считается указ Петра I от 13 февраля 1718 года «О приносе родившихся уродов, также найденных необыкновенных вещей во всех городах к Губернаторам и Коммендантам, о даче за принос оных награждения и о штрафе за утайку». Для пополнения коллекции и научных изысканий в Сибири по царскому повелению в 1719 году была организована первая научная экспедиция, которую возглавил молодой ученый Даниэль (Даниил) Готлиб Мессершмидт. Перед ним был поставлен чрезвычайно обширный круг задач в разных областях знаний, в том числе по изучению сибирских древностей. В 1722 году около Абаканского острога в Хакасии он предпринял первые в Сибири научные (а не кладоискательские) раскопки древней курганной насыпи. В 1723 году в Иркутске Мессершмидт осуществил фиксацию и обеспечил сохранность найденных на реке Индигирке костей мамонта, но главным его достижением считается открытие и описание петроглифов, или «енисейских надписей» – хакасской письменности VII–ХIII веков. Он посетил такие места, где и после него долго не ступала нога ученого, первым описал вечную мерзлоту, составил карту Сибири от Урала до Енисейска с указанием месторождений полезных ископаемых, горных предприятий и металлургических заводов, собрал коллекции минералов и руд Урала и Забайкалья.

Когда он вернулся в Петербург, император Петр уже скончался, и отношение к науке в стране коренным образом изменилось. Уникальные результаты экспедиции оказались толком никому не нужны. Мессершмидт умер в бедности, а материалы его исследований долго лежали невостребованными. Только через несколько десятилетий ученые вернулись к ним, и лишь тогда стало понятно, как значителен был его вклад в российскую науку. Мессершмидта иногда называют родоначальником русской археологии, хотя сам этот термин появится гораздо позднее.

Индиана Джонс из Белоруссии

Следующий персонаж, бесспорно, достойный внимания и памяти, – это Зориан Доленга-Ходаковский, человек с такой биографией, что не сыщешь и в приключенческих романах. В то же время ученый, сильно обогнавший существовавшие тогда взгляды на науку, а посему не понятый и не признанный современниками.

Вообще-то его звали Адам Черноцкий, и происходил он из польской шляхетской фамилии. Родился на территории современной Белоруссии, учился в Слуцке, работал учителем и юристом в Минске. В 1806 году занятая Наполеоном часть Польши была объявлена независимым герцогством Варшавским. Франция виделась тогда символом свободы, либерализма и просвещения, с ней у поляков были связаны надежды на освобождение страны и восстановление Речи Посполитой. Многие шляхтичи, жившие в российских тогда Литве и Белоруссии, тайно пробирались в герцогство Варшавское, в том числе и некоторые друзья Адама, с которыми он состоял в переписке. Как-то в личном письме он неосторожно выразился, что готов поехать «под стяги белых орлов, под приказания самого ума (имелся в виду Бонапарт. – «Профиль»), чтобы служить любимой Отчизне». Письмо было перехвачено, молодого человека арестовали. По решению суда он был лишен дворянства, определен пожизненно в солдаты и отправлен служить в Сибирь. В 1811 году, когда война уже была на пороге, его 24-я пехотная дивизия была переведена в Бобруйск. Здесь Адам Черноцкий решил бежать: оставил одежду на берегу Березины, чтобы его посчитали утонувшим, а сам пробрался в Варшаву. Его определили в 5‑й пехотный полк 1‑го корпуса маршала Даву.

Те поручения, которые он выполняет в дальнейшем, сегодня входят в компетенцию спецслужб. К французам Черноцкий пришел уже с планом крепости Бобруйск. Позже вместе с Мобраницким он тайно переходит границу и распространяет среди крестьян письма против крепостного права на белорусском языке. Затем устраивает встречу французского резидента с униатскими иерархами.

Трагическая судьба наполеоновской армии хорошо известна. Адам избежал гибели и плена, потом скрывался на Волыни в имении соотечественника Тадеуша Чацкого. Чтобы не быть опознанным и вполне заслуженно обвиненным в измене, он берет имя Зориана Доленга-Ходаковского. Теперь он всерьез начинает заниматься изучением древностей и по рекомендации попечителя Виленского учебного округа князя Адама Чарторыйского отправляется в Краковский университет знакомиться с польской исторической наукой. Зориан постигает азы археологии и других гуманитарных дисциплин, много путешествует по Западной Украине, Белоруссии и Польше. 14 декабря 1818 года впервые в Белоруссии он получает от Виленского университета официальный документ, дающий право на проведение археологических раскопок. При материальной помощи князя Чарторыйского и графа Николая Румянцева Ходаковский исследовал городища и погребения в Полоцке, Витебске, Турове, Бобруйском уезде, окрестностях Бреста, Гомеля, Могилева, производил записи фольклора, местных диалектов, обрядов. Благодаря раскопкам он доказал, что многие ранее считавшиеся курганными погребениями памятники на самом деле были городищами-убежищами, родоплеменными и культовыми центрами, где развивались ремесла и торговля. Предложенный им взгляд на древне-славянские городища дохристианского периода с некоторыми корректировками сохраняется и поныне.

В 1819 году Ходаковский стал членом Варшавского товарищества друзей науки и петербургского Вольного общества любителей российской словесности, а годом позже – Московского общества истории и древностей российских. Больше всего его интересовали корни славянского эпоса и дохристианский период истории Северо-Западной Руси. В наиболее значительной своей работе «О славянских землях до принятия христианства» он впервые обратился к анализу топонимики, диалектов, фольклора, геральдических и археологических данных. В таком комплексном подходе он был абсолютным новатором – ранее историки доверяли исключительно письменным источникам, пренебрегая остальными. На свою беду Ходаковский позволил себе критику в адрес Николая Михайловича Карамзина, аргументированно и справедливо корректируя его карту расселения северозападных славян. Всесильному придворному историографу это вряд ли понравилось.

Вроде бы все шло удачно для Ходаковского. Он подружился с Погодиным, Рылеевым, Бестужевым, молодыми Дельвигом и Кюхельбекером, его упоминал в своих стихах Пушкин. Но его научные замыслы и прежде всего «Проект ученого путешествия по России для объяснения древней славянской истории» не получили материальной поддержки властей. Видимо, не без участия Карамзина. А покровитель Чарторыйский к этому времени перебрался в Париж. В начале 20‑х годов ученый остался без средств и для прокорма семьи вынужден был наняться управляющим в поместье. А через несколько лет Ходаковский умер в тверской глуши, едва дожив до сорока. То ли от внезапной чахотки, то ли от переживаний о несбывшихся научных проектах.

Отцы Боспорской археологии

С присоединением Тавриды и Новороссии археология получила новый стимул к развитию. Екатерининское время было проникнуто духом эпохи Просвещения, которая во многом опиралась на гуманистические традиции античности. В архитектуре и живописи господствовал классицизм. И вдруг в состав империи вошли края, некогда населенные самыми настоящими эллинами! Руины античных городов сразу привлекли огромный интерес русских путешественников и офицеров, хотя до систематического изучения памятников тогда было еще очень далеко.

В начале нового, XIX века были впервые изданы переводы западноевропейских пособий по археологии: «Руководство к познанию древностей» французского археолога Обена-Луи Миллена и «Ручная книга древней классической словесности, содержащая археологию…» немецкого искусствоведа Иоганна Иоахима Эшенбурга. Перевел их один из лицейских учителей Пушкина – Николай Федорович Кошанский, и именно в них впервые в русской литературе появился термин «археология».

Поначалу отношение к античности было, мягко говоря, потребительским. Так, первый строитель Севастополя контр-адмирал Томас Маккензи (или Фома Фомич Мекензи) писал в отчете, что его офицеры были «приятно удивлены обилием пиленого камня» в окрестностях новой базы флота. Попросту говоря, для строительства Адмиралтейства, верфи и казарм использовали… руины древнего Херсонеса, лежавшего в паре километров от нового города. Лишь в 1805 году Александром I было отдано распоряжение «об ограждении от разрушения» памятников древности в Крыму, правда, соблюдалось оно весьма условно.

Первоначально даже «официальные» раскопки имели почти грабительский характер, а вели их случайные люди, имеющие такую возможность: адмирал Грейг, генерал Семен Гангеблов, начальник гребной флотилии Патиниоти и т. д. По принципу «что охраняем, то имеем». Внимание копателей привлекали прежде всего слухи о золотых вещах, найденных кладоискателями в древних склепах и курганах, а раскопки сводились к добыче красивых или ценных артефактов. Интерес провоцировал массовый грабеж памятников, возникает «черный рынок» древних вещей, в том числе поддельных.

Формируются частные коллекции древностей, а вскоре и первые музеи. В 1806 году возник музей в Николаеве, в 1811 году – в Феодосии. В основном они пополняются вещами, вырванными из археологических комплексов, лишенными какой-либо документации, ставшими предметом торговли. Например, в первом каталоге Феодосийского музея после описания коллекций сообщалось, что вещи получены в дар или приобретены покупкою, так что «место отыскания сих вещей остается в неизвестности». Понятно, что такие артефакты заведомо не имели научной ценности, но вскоре появляются люди, понимающие необходимость перехода от сбора случайных вещей к регулярным раскопкам с записями и графической документацией.

Двоих таких энтузиастов судьба свела в Керчи. Первый – это француз Поль (Павел Алексеевич) Дюбрюкс. Офицер, роялист, с первых дней Французской революции сражавшийся против нее. Судьба занесла его на юг России, где он стал начальником таможни и комиссаром по медицинской части. С 1816 года Дюбрюкс приступает к археологическим раскопкам с разрешения таврического губернатора Андрея Бороздина. Мизерную субсидию на исследования размером 100 рублей выделили генерал-губернатор Новороссии граф Александр Ланжерон и уже упоминавшийся меценат граф Николай Румянцев. Позже средства на раскопки выделяла и императорская семья.

Личная коллекция Поля Дюбрюкса легла в основу открытого в июне 1826 года Керченского музея древностей, который расположился в его же доме. Дюбрюкс по праву считается первооткрывателем городов Пантикапей и Мирмекий, он нашел и исследовал знаменитый курган «Куль-Оба». Человек, в чьих руках побывали многочисленные предметы из скифского золота, драгоценные статуэтки греческих мастеров и другие ценности, на склоне лет испытывал большую нужду и с грустью отмечал, что вынужден пить пустой кофе без сахара, а солдатский табак покупал, лишь когда у него оказывалась случайная мелочь.

Судьба Дюбрюкса трагически переменилась, когда он остался без лучшего друга, сподвижника и покровителя Ивана Алексеевича Стемпковского. Это равновеликие фигуры, они просто не могли существовать друг без друга. Стемпковский был русским офицером, в 1814‑м дошел до Парижа. Из-за проблем со здоровьем оставил воинскую службу, увлекся наукой и благодаря протекции герцога Ришелье (знаменитого одесского «Дюка») прошел курс археологии во Франции. Позже за свои публикации он станет членом-корреспондентом Парижской академии надписей и изящной словесности (l’Academie des Inscriptions et Belles-Lettres). Потом полковник Стемпковский переехал на юг России и вернулся на службу по предложению новороссийского генерал-губернатора Михаила Воронцова, заняв должность градоначальника Керчи, на которой и находился до самой смерти.

Еще в 1823 году Иван Алексеевич подал графу Воронцову записку «Мысли относительно изыскания древностей в Новороссийском крае». Это был программный документ, четко формулирующий новые научные требования, предъявляемые к археологическим поискам. Прежде всего надо точно знать, где сделаны находки, с привычным же собирательством беспаспортных вещей нужно покончить. Необходимо создать научное общество, которое возьмет на себя заботу об охране памятников в Причерноморье, будет вести раскопки, регистрировать случайные находки и публиковать археологические материалы. Стемпковский предлагает немедленно начать съемку планов всех остатков античных зданий и развалин городов, пока эти памятники не подверглись разрушению. На современном языке это называется «выявлением и постановкой памятников на учет».

Энтузиазм, знания и административные возможности Стемпковского вкупе с активной помощью Дюбрюкса положили начало восточно-крымской археологии. Ими были осуществлены масштабные научные раскопки горы Митридат, Мирмекия и кургана «Куль-Оба», причем работы велись на серьезном для того времени методическом уровне. Их стараниями в 1825 году был открыт музей в Одессе, в 1826 году – в Керчи. Тот самый, в частном доме Дюбрюкса. Но в 1832 году из-за обострения чахотки Иван Алексеевич умер. Ему было всего 43 года.

Похоронили Стемпковского на горе Митридат, рядом с раскопками Пантикапея – столицы Боспорского царства. На траурной церемонии его лучший друг Поль Дюбрюкс произнес такие слова: «Здесь покоятся останки заслуженного и доброго Стемпковского, человека благодетельного без бахвальства, ученого без тщеславия, служившего украшением человечества и положившего основание Керчи…». А через некоторое время не стало и самого Дюбрюкса, который был на два десятилетия старше своего товарища. Его тоже похоронили на горе Митридат. В благодарность за заслуги на могиле Стемпковского была возведена изящная часовня, которая долгие годы была украшением и символом города. Она устояла в войну, но была снесена в 1944‑м, когда рядом возводили памятник в честь освобождения Керчи.

Великий гражданин Херсонеса

Так получилось, что Херсонес после присоединения Крыма к России долго стоял заброшенным. Вроде бы знаменитый античный город, византийская колыбель русского православия (если воспринимать всерьез легенду о крещении князя Владимира), но регулярных раскопок на городище не велось. Зато расхищали его все кому не лень, включая военное ведомство, добывавшее там обработанный камень. Адмиралы, в ведении которых оказалась территория Херсонеса, временами посылали на раскопки небольшие команды под руководством своих офицеров (лейтенанта Крузе, князя Барятинского), но от их бессистемных «покопушек» было больше вреда, нежели пользы.

А потом произошло на первый взгляд несущественное событие: архиепископ Иннокентий испросил у Николая I разрешение устроить на заброшенной территории «Русского Афона» небольшой монастырь-киновию для моления на «святых местах в Крыму». Начинали монахи скромно и даже обязались за свой счет помогать в раскопках, на деле же все вышло наоборот.

В 1853 году в Херсонесе работал тогда еще совсем молодой, а впоследствии выдающийся русский археолог граф Алексей Уваров. Кстати, сын печально известного по формуле триединства («самодержавие, православие, народность») министра просвещения николаевской эпохи. Разрешение на работы от архиепископа Иннокентия ему удалось получить с условием, что раскопки не будут противоречить «целям высшим» и что будут открыты остатки той церкви, в которой, «по общему почти мнению, совершилось крещение великого князя…». И Уваров действительно открыл великолепный христианский храм – по сей день самый большой в Херсонесе. А осенью того же года началась Крымская война…

После ухода врага древнее городище делили военные, строившие там береговые батареи для защиты порта (Черноморский флот был полностью уничтожен), и монахи, возводившие монастырь и собор. Ученые из Одесского общества, формально курировавшие памятник, лишь собирали и описывали остатки после строительных работ. Такое положение возмущало горожан и разные археологические общества, но сладить с бюрократической машиной они не могли, хотя и старались. Вот тогда-то на арену и вышел наш герой – Карл Казимирович Косцюшко-Валюжинич.

Известно, что родился он в 1847 году в Могилеве, происходил из небогатого шляхетского рода. Учился в Горном институте в Петербурге, работал в различных управлениях железных дорог. С 1879 года судьба его оказалась связана с Севастополем, куда он переехал по причине заболевания легких. Здесь он по-прежнему трудился в железнодорожном ведомстве, дослужившись до старшего бухгалтера-счетовода. Оставив службу и обладая некоторым состоянием, Карл Казимирович приобрел в городе дом и взялся за изучение истории Крыма – по свидетельству современников, занятия археологией были его заветной мечтой. А еще Косцюшко стал неофициальным редактором газеты «Севастопольский листок», что давало ему некоторое общественное влияние. В 1882 году Карл Казимирович организовал Кружок любителей истории и древностей Крыма, членами которого стали самые высокопоставленные лица тогдашнего Севастополя – градоначальник, губернатор, капитан порта, многие офицеры. Косцюшко умел заражать людей своим энтузиазмом.

Зарекомендовав себя человеком безупречной честности и аккуратности в делах, Карл Казимирович в январе 1885 года был избран товарищем (заместителем) директора Севастопольского городского банка, а также членом, а позднее и председателем совета Севастопольского общества взаимного кредита. Одновременно Косцюшко-Валюжинич стал действительным членом Императорского Одесского общества истории и древностей. Главной своей задачей он видел исследование Херсонеса, придание ему статуса археологического центра и музея, но поначалу это была лишь идея.

Только в 1888 году, после долгих эпистолярных баталий и помощи самых уважаемых членов научных обществ, раскопки Херсонеса Таврического были переданы в ведение Императорской археологической комиссии. Косцюшко-Валюжинич становится производителем работ, а затем и заведующим «Складом местных древностей» – археологическим музеем, созданным по его настоянию на берегу Карантинной бухты. Поначалу это был простой сарай, но наполнен он был аккуратно расставленными и паспортизированными артефактами, многие из которых можно смело назвать уникальными. Чего стоила одна только знаменитая «присяга херсонеситов»!

Двадцать лет Косцюшко отдал Херсонесу. Он руководил масштабными раскопками, сам же искал средства на их проведение и обрабатывал материал. Можно сказать, что львиная доля того, что мы видим сейчас на херсонесском городище, открыта именно в его время. Именно Косцюшко превратил Херсонес в «русские Помпеи». Он создал музей, устроил в нем фонды для хранения коллекции, архив, библиотеку. Все, что причиняло вред Херсонесу, он воспринимал как личную драму: строительство монастырских зданий и разбивку цветников, возведение на городище артиллерийских батарей. Он отчаянно сражался, но и с ним боролись – например, один из настоятелей монастыря писал на него доносы, обвиняя его, католика, в заведомой враждебности к православной обители. А председатель Археологической комиссии граф Бобринский в ответ на просьбы о помощи объяснял ему, что интересы военного ведомства превыше научных. С деньгами тоже было трудно: его работа оплачивалась весьма скудно, а в семье Косцюшко было семеро детей, которых нужно было содержать.

В 1902 году, в одно из посещений Херсонеса, Николай II обещал Косцюшко подумать о новом здании, сказав, что «ценным находкам не место в таком сарае, как нынешний». Государь взял подготовленный Карлом Казимировичем проект музея и приказал немедленно передать его министру двора. Но проект застрял в министерских коридорах, а начавшаяся вскоре Русско-японская война не позволила осуществить эту идею.

14 декабря 1907 года Косцюшко умер от воспаления легких в лечебнице Красного Креста. Отпевали его «католическим и православным духовенством совместно», а погребли в Херсонесе на аллее, ведущей к морю. Там он покоится и поныне, а в качестве надгробия на могиле установлен фрагмент античной мраморной колонны.