Последний человек из Атлантиды

– Александр Моисеевич, вы себя считаете физиком или лириком?

– Когда я был моложе и легкомысленнее, я отвечал так: для меня геофизика – это законная жена, а поэзия – любовница. Люди понимающе усмехались и вопросов больше не задавали. Хотя, если бы спросили, кто из них в действительности жена, я бы, наверное, не ответил. На самом деле это вопрос даже не ко мне. У Ильи Ильфа в «Записных книжках» есть такая запись: «Был такой поэт-художник, которого поэты считали художником, а художники – поэтом». Вот если мои коллеги-ученые считают, что я поэт, а коллеги по литературному цеху – что я геофизик, тогда мне крышка. Так что это вопрос к ним.

– А в юности у вас не было желания стать профессиональным поэтом? Почему вы выбрали геофизику?

– Начнем с того, что я всегда считал себя гуманитарием. В школе я терпеть не мог физику и математику, зато обожал литературу и особенно историю. И поступать собирался на истфак, о чем даже сохранились письменные свидетельства. Но дело в том, что я закончил школу в 1951 году, когда кампания по борьбе с космополитизмом еще не закончилась, а «дело врачей» уже висело в воздухе, так что мне с моим «пятым пунктом» путь на истфак университета, носившего гордое имя Андрея Жданова, был наглухо закрыт. Несмотря на золотую медаль. Это первое.

Во‑вторых, я понимал, что нельзя быть профессиональным поэтом и оставаться независимым от того, будут тебя печатать или нет. А тогда возникнет дилемма – ты помрешь с голоду или вынужден будешь продаваться. Ну а кроме того, мои еврейские родители настраивали меня, что мальчик должен иметь серьезную профессию, должен быть инженером, а все остальное – чистое баловство.

В медицинский, педагогический, финансовый и тому подобные мне идти не хотелось, поэтому, будучи нормальным блокадным мальчишкой из военного времени, я подал заявление в два вуза. Первым было Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Мой отец, который всю жизнь работал в военной гидрографии, спокойно к этому отнесся, понимая, что меня все равно не возьмут, тем не менее получил для меня рекомендацию от командующего Балтийским флотом адмирала Трибуца. И когда выяснилось, что меня туда берут, отец в ночь накануне парадного построения провел со мной беседу и все же уговорил в «военку» не ходить. А вторым был Горный институт, который располагался через одну остановку от училища Фрунзе, и там тоже была красивая форма с контр-погонами. Я ни черта не понимал в химии (до сих пор терпеть не могу), геологии и минералогии, но я выбирал не специальность, а образ жизни – экспедиции, приключения и все такое. Документы у меня взяли. Но оказалось, что есть другая загвоздка: для поступления в Горный институт нужно было сдать прыжок с трехметровой вышки в воду. Какой идиот это придумал и зачем, я не знаю, но без этого не брали. Собрали абитуриентов, повезли на Крестовский остров. Холод был собачий. Когда назвали мою фамилию, я, конечно, залез на вышку, хотя плавать не умел. Но я был советский человек и был уверен, что утонуть мне не дадут – вытащат и я стану героическим геологом. Это уже потом многолетний опыт экспедиций на Севере и в океане показал, что не только не вытащат, а еще и подтолкнут, но тогда я этого еще не знал. Собрав остатки мужества, я вышел на эту качающуюся доску и понял, что никогда я не прыгну – я жить хочу! Я уже повернулся, чтобы с позором удалиться, но доска спружинила, и я полетел вниз. Прыжок мне засчитали, и я стал геологом.

Через много лет, когда я уже был профессором на кафедре наук о Земле в институте в Дубне, там проходил день открытых дверей. Понаехали абитуриенты, их водили по этажам, показывали институт. А мы с коллегами с кафедры вычислительной математики в это время решили коньячку немного употребить. Потом нас обрядили в красные мантии, конфедератки, и вышли мы в коридор. Облепила нас толпа молодежи, а там еще стояли мониторы с тестами. Ну они и говорят: вот, мол, вы нам эти тесты подготовили, а сами хоть на один ответить сможете? Смотрю я, мантии вокруг меня как-то поредели, и скоро я остался один, и тащат они меня к мониторам. Тут весь хмель из головы улетучился, конфуз-то какой – «сейчас профессор кислых щей» опозорится. У меня и в юности с физикой и математикой не все хорошо было, а теперь и подавно. Я сел, начал тыкать пальцами. Английский – три. Ну ладно. Литература – четыре (член Союза писателей!). Физика и математика – пять. На автомате. Выходит, мало мы о себе знаем!

– А в 60–70‑е, когда ваши песни знала и пела вся страна, не было соблазна уйти в литературу?

– Нет, потому что мне очень нравилась моя работа. Если бы я не ездил в экспедиции, я никогда бы не начал писать песни. И я всегда понимал, что это неразрывно связанные вещи, две стороны одной медали. Так что брак случайный оказался браком по любви. И если сейчас я бы выбирал специальность и судьбу, я бы выбрал то же самое. Азарт, который испытываешь, когда изучаешь какие-то неизвестные вещи в океане, не меньший, чем от написания песен, которые потом поют люди.

А кроме того, я и так попал под раздачу. В 1968 году 30 января состоялся печально известный вечер молодых литераторов в ленинградском Доме писателя, на который был написан донос. И я в нем был одним из фигурантов вместе с Яковом Гординым, Иосифом Бродским, Сергеем Довлатовым и прочими вполне достойными людьми. Авторами доноса была группа антисемитов во главе с некими Утехиным и Щербаковым. После этого я попал в «черные списки», и меня еще 15 лет нигде не печатали. Тогда я и активизировался по части песен – стихи могут не публиковать, а песни спели под гитару, и вроде все знают. Кроме того, у меня поначалу было много плохих стихов, и, слава богу, власть, пусть и не намеренно, сама уберегла меня от того, чтобы их печатать.

– А как вы начали писать песни?

– С перепугу. На третьем курсе был конкурс факультетских спектаклей. И мы с замечательным впоследствии поэтом и геофизиком Владимиром Британишским (к сожалению, покойным) написали сценарий в стихах и задумали включить туда песню. И музыку заказали нашему выпускнику и композитору Юрию Гурвичу. Он что-то написал, но спеть это было невозможно. Девушка, которая должна была исполнять песню, расплакалась. Тогда меня вызвал председатель комсомольского бюро факультета и сказал, что завтра я должен предоставить песню или положить комсомольский билет на стол. Я перепугался и за ночь написал песню. Она теперь довольно известна как «Геофизический вальс».

– Ноты и гитару вы так и не освоили?

– У замечательного барда Вадима Егорова есть посвященная мне песенка, где такие слова:

«Он поет – и я немею.
С грациозностью такою
только он один умеет
так помахивать рукою
и молчать (ну хоть ты тресни)
о своем волшебном даре:
как писать такИе песни,
тАк играя на гитаре».

Я действительно не играю на гитаре и не знаю нот. Забавно, что оригинальность придуманных мной мелодий подтверждена экспертной комиссией РАО, состоящей из авторитетных композиторов. И я даже являюсь автором пяти-шести музыкальных изданий с нотными строчками, хотя прочитать их не могу – неграмотный. И я, наверное, единственный бард, толком не владеющий гитарой.

– Естественно, автору дорого любое его произведение, и все же какие песни вам кажутся наиболее удачными?

– Пожалуй, это те песни, которые стали народными и существуют уже отдельно от меня. Их не так уж много. «Атланты», ставшие неформальным гимном моего родного Питера, «От злой тоски не матерись», «Снег», «Кожаные куртки», «Деревянные города», «Паруса «Крузенштерна», «Над Канадой небо сине» и, конечно, «Жена французского посла». Это ранние песни, хотя есть и более близкие.

– А из недавних это, наверное, «Севастополь останется русским»? Каждый, видевший, как ее хором и со слезами на глазах поют люди в Севастополе, с этим согласится…

– У этой песни сложная история. Она написана в 2007 году, задолго до известных крымских событий. И никакого отношения к политике она не имела. Кстати, и исполнили впервые мы ее именно тогда, на берегу моря у мыса Хрустальный, аккомпанировал мне тогда Сергей Никитин. И песня ушла от меня сразу. В период украинской администрации севастопольцы действительно пели ее с неким протестным подтекстом, хотя я этого не подразумевал. А после событий 2014 года смысл ее изменился и в мой адрес началась травля в интернете со стороны наших зарубежных соотечественников, а несколько клубов КСП в Америке и Германии даже объявили мне бойкот. Причем аргументы касаемо времени написания песни не принимались, наоборот, меня еще и в идеологи присоединения Крыма записали. Более того, украинский сайт «Миротворец» записал меня во враги Украины. Забавно, что на соседнем сайте, на странице, где вывешены обличительные фото бывших сотрудников СБУ, перешедших на сторону России, звучит моя песня «Предательство». Где здесь логика?

Но, действительно, песня про Севастополь всегда вызывает бурную реакцию зала практически у любой аудитории. И, конечно, сейчас она имеет политический оттенок – тут никуда не денешься. Хотя я уверен, что в этой песне нет ничего антиукраинского. В последнее время я ее не пою, но и отказываться от нее не собираюсь.

– Вернемся к вашей научной деятельности. Как вы считаете, ученый Городницкий смог внести такой же вклад в научную летопись, как поэт Городницкий в литературную?

– И это не мне судить, но, пожалуй, кое-что мне удалось сделать впервые. Например, измерить электрическое поле в водной толще океана. Открыть электрический эффект, который создается мельчайшими растительными организмами, так называемым фитопланктоном, хотя ранее даже не подозревали, что они могут создавать электрические поля. Впервые теоретически просчитать на основании решения общего уравнения теплопроводности мощность литосферы – твердой оболочки нашей планеты под океанами, которая была потом подтверждена независимыми сейсмическими иследованиями. Построить первую карту мощности литосферы Мирового океана, разработать новую модель магнитоактивного слоя океанской коры и еще кое-что… А еще подводные горы изучали, там тоже много интересного. Жаль, что сейчас эти исследования практически остановились.

– То, что сейчас происходит с нашей наукой, – это обратимый процесс?

– Если начать вкладывать серьезные деньги, то, может быть, и удастся что-то восстановить. Но понимаете, какая штука: с момента закладки судна на верфи и до его спуска на воду проходит несколько лет, и новый корабль выходит в море уже устаревшим. Поэтому, если мы сейчас начнем снова создавать практически уничтоженный научный флот, мы все равно рискуем опоздать к самым интересным и актуальным проблемам. А ведь Россия была одна из самых передовых стран в изучении Мирового океана. Мы на равных конкурировали с Америкой, которая вкладывала гораздо больше денег в эти исследования. Сейчас же мы ушли из Мирового океана, немного остались только в Арктике, где нефть и газ. А остальное оставили оппонентам. И это очень жаль. Сейчас дело с фундаментальной наукой обстоит трагически. Во‑первых, из-за того, что самые талантливые молодые ученые почти поголовно уходят за рубеж, а еще из-за того, что недавно произошел практически разгром Академии наук, над которой поставили чиновничий аппарат ФАНО, и это никак не стимулирует развитие науки, а наоборот. За державу обидно.

– Помимо чистой науки и поэзии вы много сил уделяете популяризации научных знаний – выступаете с лекциями, снимаете фильмы, создали цикл передач на телевидении…

– Действительно, я считаю, что это важно. Вот такой пример: недавно, как раз когда разгоняли академию, прошло социологическое исследование, и более половины опрашиваемых заявили, что о русской науке они ничего не знают и никому она вообще не нужна. Понимаете, люди вспоминают о науке, только когда их запугаешь. Вот говоришь, что всемирного потепления не нужно бояться, и никто не обращает внимания. А заикнешься о скором конце света – все сразу начинают слушать. Это как с медициной – если доктор говорит, что все в порядке и ничего делать не нужно, пациент начинает подозревать, что тут дело нечисто и врач несерьезно к нему относится. А если ему ставят мудреный диагноз и назначают кучу непонятных лекарств – сразу верят.

Мы действительно сняли цикл передач, и я написал книгу «Тайны и мифы науки», в которой помимо прочего пытался объяснить, что причинами многих знаменитых и таинственных мифологических событий вполне могли быть физические или природные явления. Например, цунами, утопившее войско фараона, описанное в книге «Исход», или гибель Содома и Гоморры от взрыва метана, выброшенного из разломов земной коры. Кстати, и всемирный потоп, бесспорно, имел место.

А если говорить о конце света, то это реальность, пусть и отдаленная. И вымрем мы не в результате мифического потепления, а в результате инверсии магнитного поля Земли, то есть смены полюсов. Когда меняется знак магнитного поля и плюс меняется на минус, возникает временной промежуток, достигающий 20–25 тысяч лет, когда магнитное поле резко уменьшает свою напряженность и перестает работать как защита нашей планеты от губительного действия «солнечного ветра», потока заряженных частиц, несущегося от Солнца. Если эту защиту отключить, то он просто убьет все живое на поверхности Земли. Есть основания полагать, что такая катастрофа произошла, в частности, 67 миллионов лет назад, в позднем меловом периоде, когда неожиданно «отбросили коньки» все крупные ящеры. Выжили только бактерии и те, кто прятался в пещерах или на глубине океана, поскольку вода гасит этот поток. Десяти метров толщины океанской воды уже достаточно. Если эта точка зрения верна, она вызывает необходимость пересмотра теории видов Чарльза Дарвина и дополнения ее теорией катастроф не менее замечательного ученого Жоржа Кювье.

– А к глобальному потеплению вы скептически относитесь?

– Потепление – это реальность, но человек здесь ни при чем. Через несколько лет начнется глобальное похолодание и вы легко сможете это проверить. Изменения климата цикличны и связаны с расстоянием между Землей и Солнцем, с солнечной инсоляцией и активностью нашего светила. Вот главные факторы, которые действуют на климат. Это связано также с отклонениями земной оси от среднего положения, когда то Северный полюс, то Южный оказывается ближе к Солнцу. Тогда тают льды в Арктике, но наращиваются в Антарктиде или наоборот. Человек с этим сделать ничего не может. Количество углерода, которое ежегодно выбрасывается зеркалом Мирового океана, составляющим 4/5 поверхности нашей планеты, в сотни раз больше, чем выбросы всей мировой промышленности, вместе взятой. Так что влияние человека ничтожно. Борьба с потеплением – это исключительно коммерческая история, которая принесла Альберту Гору и его сторонникам миллиарды долларов. А сейчас это еще и политический вопрос. Вот недавно, вскоре после того как президент Трамп отменил траты на борьбу с глобальным потеплением (и поступил правильно!), я приехал в Гарвардский университет в Бостоне, где должен был делать доклад в том числе и об этом. И я там получил по морде, виртуально, конечно. Оказалось, что штат Массачусетс, в котором расположен Бостон, традиционно голосует за демократов, в последний раз за Клинтон, поэтому меня как «сообщника» Трампа там освистали.

– Мало кто знает, что вы открыли Атлантиду…

– Вообще-то ее пока никто не открыл, но те находки, которые мы сделали на подводной горе Ампер в 300 километрах от Гибралтарского пролива в Атлантическом океане, действительно наводят на такую мысль. Я оказался там первый раз в 1982 году, когда мы на судне «Витязь» испытывали глубоководные аппараты. Тогда нам показалось, что мы видим некие прямоугольные структуры и стены, возможно, рукотворного происхождения. Через несколько лет я побывал там снова на судне «Витязь» – уникальном научном корабле, к сожалению, сейчас практически погибшем. В 1984 году на аппаратах «Аргус» мы спускались к поверхности горы Ампер, и наши догадки подтвердились. Есть фото, правда, они плохого качества из-за недостатка света, и есть мои схемы и рисунки. Говорить о рукотворности сооружений однозначно нельзя, но геологические данные наводят на размышления. Ясно, что изначально гора Ампер была островом и в результате тектонических процессов она могла опуститься ниже уровня Мирового океана. По времени эта катастрофа совпадает с гибелью крито-микенской цивилизации, то есть вписывается в описание Платона.

Забавно, что несколько лет назад в нашем Институте океанологии прошла научная конференция, посвященная Атлантиде. Так нашлись «добрые люди», которые написали донос на нашего тогдашнего директора академика Роберта Нигматулина, что он пускает в зал ученого совета людей, занимающихся пропагандой оккультных наук.

Я не могу утверждать, что Атлантида существовала, для этого на горе Ампер нужно провести серьезные исследования. Насколько мне известно, пока этого никто не делал. Но в качестве версии, причем научно вполне обоснованной, ее принять можно. Это такая красивая сказка, а в сказки я верю.